ОТШЕЛЬНИК Легенда Илья Чавчавадзе 6 февраля, 1883 год
I Там, где орлы, кочуя над Казбеком, Не достигают царственных высот, Где цепи гор блистают вечным снегом И ледники не тают круглый год; Где шум людской и суета земная Не нарушают мертвенный покой, Где только бури стонут, пролетая, Да рев громов проносится порой,— Давным-давно в скале уединенной Отцы-монахи вырубили скит. Поныне, Вифлеемом нареченный, Тот божий храм в народе знаменит. Сплошной ледник отвесною стеною Спускался в пропасть. Как гнездо орла, Сквозь глыбы льда высоко над землею Пробита дверь убогая была. К подошве скал от той высокой двери Спускалась цепь, прикована навек, И лишь по ней подняться мог к пещере Отрекшийся от мира человек.
II Подвижники минувших поколений Здесь основали бедный свой приют. Над миром льдов лишь звуки песнопений Во славу бога раздавались тут. И под напев смиренного хорала, Преодолев соблазны бытия, Здесь свой покой душевный обретала Монахов просветленная семья. Года прошли... Обитель опустела... Вслед за монахом в землю лег монах... Но весть о них селенья облетела И до сих пор не умерла в горах, И до сих пор окрестности пещеры Священной почитаются землей, И коль туда бегут, спасаясь, звери — Для них стрелок не страшен удалой. Он знает: только праведник смиренный Достоин здесь с молитвою пройти, Но прямо в сердце грешник дерзновенный, Сраженный громом, ляжет на пути.
III Случилось так, что в древнюю обитель, В покинутый и позабытый храм, Из дальних мест пришел пустынножитель, Поднялся вверх и поселился там. Простой монах, он мир покинул грешный, Ревнуя к правде, бросил бедный свет, Где человек живет во тьме кромешной, Где от соблазнов избавленья нет; Где день и ночь вослед за человеком Влачится грех, коварный, словно вор, Где истина, не принятая веком, Обречена на гибель и позор; Где все превратно, временно и тленно, Где нож на брата поднимает брат, Где клевета, коварство и измена Взамен любви вражду боготворят... Всеобщего падения свидетель, Он, полный гнева, скрылся из страны, Где даже красота и добродетель Служить пороку гнусному должны.
IV Под сенью скал и ледников опасных Он поселился — бедный житель гор, И позабыл о прежних он соблазнах И не стремился к людям с этих пор. Достигнув монастырского порога, Убил он в сердце грешные мечты, Чтоб в судный день предстать пред очи бога, Не запятнав душевной чистоты. Он день и ночь на страже был духовной, Здесь, в глубине однообразных скал, Он плоть свою—сосуд тоски греховной — Слезами покаянья омывал. И день и ночь неслись его стенанья, И день и ночь, стекая из очей, Не высыхали слезы покаянья, Как безутешной горести ручей. Чуждаясь треволнения мирского, Его душа воскресла средь могил, И все желанья сердца молодого Он глубоко в себе похоронил.
V Он был не стар, но в молодые годы. На нем почила божья благодать, И дух его, забыв свои невзгоды, Привык в высоком небе обитать, Был худ и бледен лик его угрюмый, Но светом озаренное чело Невыразимо благостною думой Дышало и сердца к себе влекло. И взор его, когда-то полный страха, Теперь светился тихой добротой, И было видно, что душа монаха Погружена в смиренье и покой. Какой сиял он радостью смиренной, В небесные чертоги устремлен! Какой дышал он верой неизменной, Когда смотрел в далекий небосклон! Смирив себя молитвой и постами, Он все страданья плотские постиг, Но дух его, испытанный трудами, Воистину был светел и велик.
VI И услыхал господь его моленья, И дал ему избыток дивных сил, И символ своего благоволенья Страдающему иноку явил. В пустынной келье малое оконце Пробито было посредине скал, Чтоб днем туда заглядывало солнце И свет луны во мраке долетал. Когда, в одежды светлые одето, Светило поднималось ото сна, Наклонный луч дымящегося света К ногам монаха падал из окна. И брал монах молитвенник смиренный, И возлагал на луч перед собой, И в час молитвы этот луч нетленный Держал его, как дивный аналой. Так проходили годы и недели, Так соблюдал отшельник свой устав, И чистоту души своей на деле Он мог проверить, чудо испытав.
VII Вечернею молитвой истомленный, Стоял он раз у края ледника. Туманных гор шатер темно-зеленый Манил его и звал издалека. Еще, сверкая, солнце не успело Уйти из глаз, и в золоте огней Оно, припав к вершине, пламенело, Как колесо, скатившееся к ней. Гигантский уголь тлел перед очами, И запад был охвачен багрецом, И облако, пронзенное лучами, Переливалось перед чернецом. И понял он мгновенное обличье В природе существующих начал, И дивный образ божьего величья, Весь потрясенный, в солнце различал. И вдруг оно померкло, и свирепо Дохнул в пещеру ветер ледяной, И, закрывая солнечное небо, Громада туч повисла над землей.
VIII Громада туч повисла над землею, Как будто в небе встретилась с врагом, И, молнией сверкнув над головою, Обрушила на землю первый гром. И вздрогнула вселенная от страха, И тяжкий мрак упал на листья трав, И грянул град, перед лицом монаха По ледяной скале зарокотчв. И этот град, и молнии сверканье, И этот грохот яростных громов, И облаков безумное метанье, И злобное дыхание ветров— Все это вдруг смешалось воедино И разразилось, словно божий гнев, Который небо свергло на долины, Людского беззаконья не стерпев. И удалился инок потрясенный, И пред иконой матери святой Молил ее, коленопреклоненный, Вернуть земле утраченный покой.
IX И вдруг, когда все небо раскололось И молния ударила из мглы, Монах услышал чей-то робкий голос, Зовущий у подножия скалы. Монах взглянул в ущелие — и что же? За звенья цепи ухватясь рукой, Какой-то путник звал его... О боже, Как очутился он перед скалой? Коль вправду был он сыном человека, Что привело несчастного сюда, Когда под кровлю своего ночлега, Дрожа от страха, прячутся стада? «Ты человек иль демон преисподней?»— Спросил монах и услыхал в ответ: «Я — человек по милости господней, Спаси меня, святой анахорет! Я — человек, но свод небес расколот, Холодный ливень хлещет все сильней. Что ж медлишь ты? Меня измучил холод, Дай мне приют под кровлею твоей!»
X «Ты прав, пришлец! Священная обитель Спасет тебя, коль ты не злобный тать. Но если ты — лукавый соблазнитель,— Знать, сам господь желает испытать Монаха грешного... Да будет с нами Его святая воля! Ухватись За эту цепь и, встав в звено ногами, Как по ступеням, кверху поднимись». И вот из бездны пропасти пустынной Поднялся путник, слаб и изнурен, И сам монах, склоняясь над стремниной, Помог ему... Но кто же, кто же он? Не рассмотрев пришельца на пороге, Монах сказал: „Иди за мной вослед! Кто б ни был ты, забудь свои тревоги: Здесь божий дом, и он спасет от бед». И он повел пришельца за собою, И в келье был все тот же черный мрак, И только уголь, тлея под золою, Неверным светом освещал очаг.
XI И думал схимник: „Если матерь божья Его ко мне впустила на ночлег,— Как видно, он не осквернился ложью, Когда предстал сюда как человек». А гость его, не проронив ни слова, Присел к огню и уголья раздул И, весь дрожа от холода ночного, Над очагом ладони протянул. «Какая ночь! — промолвил посетитель.— Как свищет ветер над твоей скалой!..» И задрожал, как лист, пустынножитель, Девичий голос слыша пред собой. Ужель судьба послала испытанье? Ужель явилась женщина к нему? Ужель она, смутив его сознанье, Повергнет душу в пагубную тьму? Ужели бог судил ему сегодня Все искушенья плоти побороть? Так пусть же воля сбудется господня И да молчит бунтующая плоть!
XII «Святой отец, хоть малую вязанку Дай хвороста! Хоть несколько полен! Я завтра утром встану спозаранку И сколько хочешь принесу взамен!» И вот монах дрожащими руками Принес ей дров, и пламя очага Вдруг вспыхнуло у них перед глазами. И озарило келью бедняка. И перед взором схимника святого, Презревшего житейские мечты, Под сводами божественного крова Явилась дева чудной красоты! Без ложного смущения и страха Она сидела около огня И пристально смотрела на монаха, Как лань лесная, шею наклоня. И жар очей прекрасного созданья Был так неистов, так неукротим, Что даже пламя, вспыхнув на прощанье, Бледнело, угасая перед ним.
XIII Когда б любовь явиться пожелала В наш бедный мир, наверно, и она О красоте иной бы не мечтала, В девических чертах воплощена! Кто б мог сказать, что спорить с красотою» Не в силах был чудесной девы нрав? Пред нею зависть стала бы немою, Несовершенных черт не отыскав! Кто б устоял пред этими очами, Пред этим ликом, сладостным, как сон, Пред этими волшебными устами, Где поцелуй любви напечатлен? Кто б мог красе такой не покориться. Взглянув на эти нежные черты? Ведь даже зверь, и тот угомонится Перед лицом столь дивной красоты! И покорился схимник ей бесстрастный, Угрюмый житель каменных могил, И, замерев, с тревогою безгласной На деву взор плененный устремил.
XIV «Дитя мое, — сказал пустынножитель,— Откуда ты? В ужасный этот час Что привело тебя в мою обитель, Когда все небо рушится на нас?» «Пастушка я... На этих горных склонах Моих овец пасу я с малых лет. Но здесь, вверху, так много трав зеленых! И поднялась за стадом я вослед. О, как прекрасен вечер был сегодня! Такого я не видела давно. Сияло солнце, как лицо господне, Короною лучей окружено. И долго-долго в небо я смотрела, И вслед за стадом шла я без конца, И сердце так неистово звенело, Что я забыла про совет отца. «Не верь, дитя, коварному Казбеку,— Предупреждал не раз меня старик,— Пусть весь в лучах он виден человеку— Глядишь, и ливень хлынет через миг!»
XV «Что сделаешь? Ведь сердце своенравно, Слова ему — что прошлогодний снег! И вот, еще сверкающий недавно, Нахмурил брови ледяной Казбек. Все небо разом обступили тучи, Рванулся ветер, набежала мгла. Как ни хотела я спуститься с кручи— Ступить в потемках шагу не могла. И грянул гром над самой головою, И град пошел, и наступила ночь, И разбежались овцы предо мною, И я была не в силах им помочь. И впрямь, коварна высота Казбека, Коль может вмиг покрыться темнотой, Соединив в себе для человека И ад, и рай, и бурю, и покой! Ах, как нуждалась в отчем я совете! Зачем я в горы вздумала идти? Знать, верно, что неправедные дети Всегда идут по ложному пути!
XVI Сгубила я родительское стадо, Сама себе наделала хлопот... Но, знаешь ли, печалиться не надо, Когда беда нежданная придет. И не о стаде вовсе я горюю,— Мне жаль отца... У хижины пустой Единственную дочку дорогую Напрасно он сегодня ждет домой. Не поведет и бровью мой любимый, Когда узнает о судьбе овец, Лишь только б мне вернуться невредимой. И успокоить старца наконец. А град хлестал, и небо надо мною, Казалось, землю поглотить могло, И от раскатов грома под ногою Тряслась скала, вздыхая тяжело. Что было делать? Где искать спасенья? Как пережить ужасный этот град? Довериться ли власти провиденья, Или дорогу поискать назад?
XVII «Стоять под градом—разве это шутка? Оставшись там. замерзла б я давно. Блуждать во мраке боязно и жутко, Да и сорваться вниз немудрено. Но будь что будет! Помолившись богу, Решилась я и двинулась вперед, И потеряла сразу я дорогу, И очутилась у твоих ворот. Увидев цепь, я поняла мгновенно, Где я стою... Отец твердил не раз, Что здесь, в горах, прилежно и смиренно Пустынник божий молится за нас. Я стала звать, но ветры так свистели, Что ты не слышал несколько минут. «О боже,—я подумала,—ужели Придется мне остаться на ночь тут?» Но пожалел творец меня, и вскоре Ты отозвался... Вот и весь рассказ! И да спасет господь тебя от горя, Как ты меня сегодня ночью спас!»
XVIII «Дитя мое, десница всеблагая Вернет земле сияние зари. Господь хранит нас, в бедах помогая, Ты не меня —его благодари». «Ты думал, я—разбойник или дьявол?» «Дитя мое, не надо осуждать,— В такую бурю кто б себя заставил Забытого отшельника искать?» «Но у тебя ужели нет на свете Ни брата, ни сестрицы?»—„Дочь моя, Я свет познал в монашеском обете, Я позабыл, что где-то есть семья». «И ты давно монахом стал?» — „Не знаю». «Но как же так?» — „Я не считаю лет,» Покинув мир, я жизни не внимаю, И в этом—мой монашеский обет». «Ты целый мир покинул для пещеры?» «Да, бог меня наставил на пути». «Ужели бог велит во имя веры Всю жизнь сидеть и плакать взаперти?»
XIX «Прости меня, господь, за это слово, И ты не осуди, честной отец. Когда, бывало, у холма крутого Я стерегла на пастбище овец,— Слова отца я часто вспоминала: «Там, среди льдов, угрюм и одинок. Живет монах, он терпит бед немало, Он ради духа плотью пренебрег». Как я дивилась, господи помилуй,— Зачем тебе монашеский наряд? Ужели бог утехам жизни милой, Которые он создал сам, не рад? Зачем же он украсил мир цветущий Сияньем вод и трепетом светил? Ужель затем, чтоб человек живущий Отверг его, и проклял, и забыл? Как? От всего на свете отрешиться— От радостей, от близких, от друзей? Но разве я сама себе убийца? Нет, не ужиться б в келье мне твоей!
XX «Жилищем ты избрал каменьев груду. Но сладок мир, как ты ни прекословь! Здесь смерть царит—там жизнь кипит повсюду! Здесь скорбь кругом—там радость и любовь! Ужели круг семьи своей любимой Покинул ты без горя и без слез? Ужель тоску души неукротимой О ком-нибудь из мира не унес? Ужели так легка тебе разлука? Отца и мать неужто ты забыл? Неужто ты навек покинул друга, С которым вместе плакал и любил? О, как ты мог?!» — «Что я тебе отвечу? Душа для нас дороже бытия. В плену соблазна душу человечью, Дитя мое, не мог оставить я». «Так, значит, нет в миру нам искупленья И не спастись, изведав суету?» «Спастись-то можно. Только путь к спасенью» Достался мне, несчастному, в скиту».
XXI Несчастному?! Что он сказал такое? Как повернулся у него язык? Как вылетело слово роковое, К которому он вовсе не привык? Несчастному?! Ведь это стон-печали, Ведь это вопль тоскующей души, Души того, кто счастлив был вначале, Души того, кто здесь погиб в глуши! Но что случилось? В чем его утрата? Не в том ли, что, расставшись с суетой, Греховный мир,. покинул он когда-то И здесь обрел душевный свой покой? Ужель считает мукою бесплодной Свои труды бестрепетный монах? Не в том ли счастье, чтоб душе свободной Воздвигнуть храм бессмертия в веках? Что с ним стряслось? Откуда это слово? Ужель роптать он стал на свой удел? Ужель он счастья захотел земного? Ужель творца он упрекнуть посмел?
XXII Но нет, напрасна грешная тревога! Свой светлый дух не бросит он во тьму! Его удел—хвалить и славить бога, Столь дивного и щедрого к нему! Но кто ж его лукавый соблазнитель? Кто породил в устах его упрек? Взглянул вокруг себя пустынножитель, И никого заметить он не мог. Да, никого... Лишь дева молодая Дремала сладко возле очага, И бледный свет, ланиты озаряя, Скользил по ней, смущая бедняка. И так была пленительно-прекрасна Она в сиянье трепетных. огней, Как будто все усилия соблазна Соединились, торжествуя, в ней. Как будто все утехи наслажденья, Вся свежесть молодой ее поры Рассыпали в пещере на мгновенье Свои благословенные дары!
XXIII Дитя любви, дитя земного праха, Молчала дева, в сон погружена, И в сердце истомленное монаха Блаженная сходила тишина. Зачем же он с нее не сводит взгляда, Зачем глядит чем дале, тем нежней, Зачем струится в грудь ему отрада И он невольно радуется ей? И вот душа страдальца посветлела, Небесный луч, сверкая, пал во тьму, И трепет, пробегающий по телу, Теперь, увы, приятен был ему. А сердце билось так неукротимо, Как будто вырывалось из груди, И золотая арфа серафима Звала его и пела впереди. Впервые это чувство неземное Познал отшельник, гордый и немой, И понял он, что грех блаженней вдвое, Чем торжество души его живой.
XXIV И он шагнул вперед, не понимая, Чего он хочет... Сладостно чиста. Она спала, едва приоткрывая Улыбкой озаренные уста. Казалось, к упоительным лобзаньям Звала она улыбкою своей... И в этот миг, истерзанный желаньем. Кто б устоял, не дрогнув, перед ней? Не устоял и схимник... И ликуя, Склонился он над девою... И вдруг Остолбенел... Ужели поцелуя Он жаждет, грешный? Горестный недуг Ужель его преодолел сегодня? Нет, это ложь! Жива его душа! Тверда в нем вера дивная господня, И он пред нею чист, не согреша! О, нет, он не лишится благодати! Живую душу, что воздвиг господь, Он променять не может на объятье И превозможет немощную плоть!
XXV Но что это? Чей это адский шепот: «Ага. попался, праведник?» Чей крик, Чей злобный вопль, чей богомерзкий хохот В погибшем сердце явственно возник? Что, одолел тебя?» Откуда эти Слова проклятые? Ужели он Сошел с ума? Как жить теперь на свете? Но, может быть, все это только сон? И оглянулся он, объятый дрожью.— Нет никого... Лишь девы молодой Дыханье слышится... И пал он ниц к подножью Изображенья матери святой. Но нет душе его успокоенья— Все тот же трепет, тот же лютый страх, Все то же в сердце грозное смятенье, Все тот же ужас чувствует монах. Душа полна молитвою усердной, Но сердце зла не может побороть... Ужель под кровом девы милосердной Не замолчит бунтующая плоть?
XXVI Заплакал он и поднял кверху очи... О горе! Вместо матери святой Сиял пред ним во мраке темной ночи Прелестный образ девы молодой! Что с ним стряслось? Проклятое виденье! Ужели грех его настоль велик, Что матери святой изображенье Восприняло греховный этот лик? Ужели бог лишил его навеки Святого лицезренья божества, Чтоб снова плоть воскресла в человеке И отказался дух от торжества? Перекреститься? Но рука, как гиря! Читать молитву? Но дрожит язык! И кажется, остался в целом мире Один прелестный, но проклятый лик! «Что, одолел?» И снова чей-то хохот, И снова кто-то ластится к нему... И, заглушив души последний ропот, Он, как безумный, выскочил во тьму.
XXVII Зажглась заря, и утро засияло, И разбежались в небе облака, И тихо над землей затрепетало Спокойное дыханье ветерка. Кто там бежит над пропастью ужасной? Кто бродит там, блуждая между скал? Ужель монах? Да, это он, несчастный! Как бледен он, как жалок и устал! Вот он остановился на мгновенье, Вот устремил на небо жадный взор... Последняя надежда на спасенье Вставала, полыхая, из-за гор. Он солнца ждал... Но медлило светило... Еще вчера открыв из кельи дверь, Он тихо ждал, пока оно всходило... Он ни минуты ждать не мог теперь! И наконец взошло, блистая, солнце. И побежал он, торопясь, домой, И светлый луч, упавший сквозь оконце, Опять, опять увидел пред собой!
XXVIII И с облегченьем он вздохнул, и снова На богоматерь глянул, весь дрожа, И чудным светом образа святого Опять его наполнилась душа. И взял монах молитвенник смиренный, Чтобы прославить бога своего, И возложил на луч благословенный. Но луч, увы, не удержал его! И закружилась голова монаха, И слезы горя хлынули ручьем, И возопил он к богу, полон страха, И бездыханный пал перед лучом. И там, где раньше, полные терпенья, Отцы святые славили творца, Где возносились к небу песнопенья, Где проливались слезы без конца,— Там, посреди пустующих развалин, Теперь лишь ветра раздается вой Да стонет зверь, испуган и печален, Спеша уйти от тучи грозовой.
